Название: "Being doomed"
Автор: Дея (Ярославна)
Фэндом: Борджиа (Канада)
Пэйринг или персонажи: Cezare\Lucrezia
Рейтинг: PG-13
Предупреждение: Написано исключительно под впечатлением от сериала «Борджиа» (Канада)
под аккомпанемент Канцлера Ги
Предупреждение 2: К историческим лицам никакого отношения не имеет.
Предупреждение 3: Мое видение сцены в спальне в конце 2 сезона...
Шаги гулко разлетались по пустым коридорам папского дворца. Он снова торопился, не обращая внимания на осторожность. Как только становилось невыносимо, и его накрывало тяжелой пеленой отчаяние, он знал, что делать.
С ней всегда становилось легче. Она одна умела примирить его с миром, показать ему жизнь, в которой не было так больно, снова научить терпеть. Ради отца, ради семьи, ради нее.
Вот и теперь он шел туда, где была она, его сестра, его Лукреция*.
— Синьора у себя? — не глянув на служанку и не останавливаясь, спросил Чезаре.
— Госпожа в спальной, Ваше Преосвященство. Доложить? — вытирая на ходу руки о передник, спросила служанка.
— Нет.
Глядя вслед кардиналу, который предпочитал не носить сутану, девушка только головой покачала да истово перекрестилась. Вот ведь нравы! И правду мать говорила — в Риме одно распутство.
Опять он не подумал, дал повод болтать, станут теперь судачить на всех площадях, как молодой не по годам кардинал посещает сестру в ее спальне. Снова не вспомнил о правилах поведения, о репутации, о чести семьи.
Ну и что! Он брат ей, кто поверит в досужие домыслы глупых служанок, да развратных клириков?
Она уже почти спала, и лежала в домашнем халате, читая какие-то листы бумаги. Постучав и войдя, он остановился на пороге, облокотившись о косяк, впитывая в себя тишину и покой ее комнаты. Лукреция приподнялась на локтях и посмотрела на него, застывшего у двери.
— Трудный день? — спросила негромко.
Ее голос был тих, и в нем совсем не было слышно привычной веселой дерзости, видимо, и у нее сегодня выдался день не из легких. Он вздохнул, не отрывая глаз от родного лица.
— Трудный, — согласился Чезаре, отрываясь от двери, и спросил, — Что читаешь?
— Да, ерунда, — моментально ставшая ненужной бумага полетела в сторону, — Аккольчи. Иди сюда.
В этом жесте она вся — нежная, порывистая, открытая. Такой, какой он ее знал с младенчества — доверчивая девочка, готовая вместе с ним с одинаковой преданностью готовить сюрприз для матери и прятать соттовесте ** Хуана***.
Чезаре улыбнулся и, рванув тесемки плаща, отстегнул шпагу. Подойдя, сел на край кровати и заглянул в глаза, отыскивая там свет, который был ему так нужен. Сестра молчала, ждала его слов. А у молодого Борджиа слова-то как раз и закончились, оставив после себя только горечь и боль.
— Сегодня на площади мы сожгли Савонаролу****… — признался он и замолчал, не сводя с нее глаз, словно готовясь выслушать ее вердикт.
Лукреция медленно выдохнула, будто не дышала, пока он не рассказал о своей боли и, опускаясь на кровать, устремляя взгляд в вверх, протянула руку, обнимая его пальцы.
— Он был еретик, — сестра попробовала найти слова утешения.
Ответом был только вздох, который закончился сокрушительным молчанием. У них всегда так получалось, словно в молчании они находили ответы на все свои вопросы, словно там, в безмолвии, они отыскивали силы, чтобы жить дальше.
Чезаре сегодня снова предал, пойдя на сделку с совестью и все ради семьи. Ради семьи он научился лгать, подкупать, шантажировать… даже убивать. Ради семьи он стал священником, и они с братом грабили и без того небогатые приходы своих земель, ради семьи он убивал невинных людей по нелепой случайности ставшие вдруг опасными свидетелями, ради семьи она вышла замуж …
Он резко выдохнул, и опустился на кровать, уютно устроив голову на ее коленях. Всякий раз, как только воспоминания об этом всплывали, оформляясь в его голове связанными предложениями, сердце пропускало удар, а к горлу подкатывал удушающий комок ярости. Он до сих пор не мог понять, как допустил, как позволил свершиться всему тому, что произошло с ней.
Словно почувствовав, как заледенела его рука, под ее пальцами, Лукреция спросила:
— О чем думаешь?
— Да так, — вздохнул Чезаре, не стоит ей знать, что твориться у него в голове.
— Что бы там ни произошло, Чезаре, что бы ты не сделал, я знаю, ты пошел на это ради семьи, — тихо и твердо сказала она.
— Ради семьи, — эхом отозвался кардинал, мимолетно удивляясь схожести ее слов со своими мыслями.
Да, ради семьи.
Но разве «семья» — это не они все? Отец каждый раз говорил, повторяя как заклинания, оправдывая все свои поступки, но разве они стали счастливее от того, что делал он? Или они стали счастливее от того, что совершал уже сам Чезаре? Нет… все это амбиции, только лишь слепое желание подчинять и властвовать.
Тишина снова обступила их, подавляя слова. И они оба погрузились в это молчание, в котором было так хорошо и так безопасно.
— А я снова должна выйти замуж? — вдруг спросила Лукреция, когда казалось, что слова уже не вернуться в эту маленькую комнату в великом Ватикане.
Сердце отозвалось болью, и он на секунду закрыл глаза, стиснув зубы, заставляя себя молчать.
Где найти слова? Как подобрать нужные оправдания? В чем найти опору, чтобы утешить? И почему она должна расплачиваться в политических играх отца?
Ему потребовалось несколько секунд, чтобы затолкать в себя рвавшийся наружу крик и оседлать свои чувства.
— Да, надо. Отцу нужны союзники, — он очень старался быть убедительным.
— Опять союзники, — склонив голову, попыталась заглянуть ему в лицо, — Это лишь жажда власти, Чезаре.
Он встретился с ней обманчиво спокойным, уверенным взглядом, — Ты не права. Это не просто амбиции нашего отца, он хочет объединения всех земель.
Мужчина приподнялся на локте и продолжил, — Если удастся уговорить Сфорца и Медичи объединиться под властью одного, если Неаполь удастся держать под контролем, ты представляешь, какой может стать страна?
— Какой? — Лукреция слабо улыбнулась.
— Ты же видела, как живут люди в городе, ты думаешь, крестьянам в провинциях лучше?
Он поцеловал ее руку и снова опустил голову на колени сестры.
— И кому, как не Риму стать центром всех этих земель?
— Перестань, я не могу больше слышать о политике, — капризно нахмурив брови, прервала его Лукреция, — Скажи лучше, ты, в самом деле, ничего не знаешь об убийцах Хуана?
Он поднес к губам ее пальцы и легонько поцеловал нежные подушечки с острыми ноготками.
— Нет, — снова ложь.
— Я молилась сегодня Святой Деве Марии, — призналась Лукреция, — Иногда мне кажется, что я живу какую-то ненастоящую жизнь. Я не могу так больше.
Ее голос приобрел, наконец, обычное звучание силы, добавил настойчивости. Рука ее замерла.
Он молчал. Сегодня все его старания кажутся фальшивыми, и ему больше нечем успокоить ее. Он больше не знает, что может дать, кроме совсем маленькой, невинной ласки.
Нежно проведя кончиками пальцев по тыльной стороне ее кисти, Чезаре снова подчинил себе ее пальцы, возвращая мягкость и податливость. Секунду поколебавшись, они дрогнули и, оживая, заскользили по твердой коже его рук, замерли у запястья, прошлись по бугоркам старых мозолей, оставленных эфесом и поводьями.
Их руки были честнее их самих.
— Чезаре.
— Да, сестренка, — только на это и хватило сил.
— Можно тебя спросить? — она снова тиха, как когда-то в детстве.
— Проси и я сделаю.
Так было всегда, так навсегда и останется.
— Знаешь, я хочу замуж, — неуверенно начала она, как будто опасаясь его возражений.
И вдруг мужчина улыбнулся, боясь поверить своей догадке, — Как скажешь.
Повернувшись к ней, и приподнимаясь на руке, он увидел совсем неожиданно близкое, теплое солнце.
— Раз уж я обещал, — заглянул в ее глаза и не найдя там препятствий, продолжил, — Мы убежим, изменим имена, — солнце становилось все ближе, все ослепительней, и легкий бриз ласкал лицо, — Будем жить в маленькой рыбацкой деревушке на берегу моря.
От этого близкого солнца и нежного ветра, у Чезаре сбилось дыхание, но он продолжил, – И никто не узнает кто мы такие.
Легкий смех Лукреции остановил его.
— За Альфонсо.
Солнце померкло, а нежный бриз дохнул севером.
— Да, — он сглотнул подступивший к горлу комок, прижал губы к ее руке, – Да, я понял.
Собираясь с мыслями, поднял на нее глаза, — Ты хочешь, что бы Я обвенчал вас?
Он намеренно выделил это «я», словно пытаясь понять какой смысл вообще во всей его жизни. Он уже проходил это — ее свадьбу и помнит, как это невыносимо, немыслимо, невозможно больно.
— Да, — Лукреция ничего не замечала и, все так же, доверчиво смотрела в глаза.
Сокрушительная, необъяснимая ревность накрывает его. Сил, на то, чтобы смотреть в ее лицо больше нет, и Чезаре откидывается назад, устремляя взгляд в парчовый балдахин кровати.
— Любишь его? — слова звучат почти холодно и резко.
Глупый вопрос. Не стоило задавать.
— Он очень хороший, — Лукреция все еще пытается удержать его пальцы, — Думаю, что полюблю.
Наверное, надо справиться с голосом, который моментально утратил мягкость. Надо взять себя в руки и сказать, что-нибудь разумное, достойное такой минуты. Надо хотя бы делать видимость невозмутимости.
— Из него выйдет хороший муж.
Забавно, он говорит это для нее, или пытается примириться с собой? Дорого бы он отдал, что бы понять. Ведь, в сущности, она права, рано или поздно все равно придется соглашаться на брак, так чем плох этот? И почему ему кажется противоестественным ее желание?
В прошлый раз, кажется, было легче, то ли он был моложе, то ли она не была знакома с женихом. Теперь все наоборот. Теперь почти нет тревоги за нее, за то поселилась тревога за себя, за свое место в ее сердце.
И все же ревность не отпускала, не сдавала свои бастионы, не слушала разума. Мужчина поднялся и сел спиной к сестре. Смотреть не нее сейчас казалось невозможным.
— Не могу венчать вас.
— Мне бы этого хотелось, — она все еще не понимает что делает с ним.
— На моих руках слишком много, — проклятый комок в горле все не проходил, — Крови.
Чезаре Борджиа лгал, пытаясь найти разумные доводы, — Что бы венчать вас, таких невинных.
— Но на них перстень кардинала, — сестра тоже поднялась и устроилась за его спиной.
— Пока это так.
Пора уже закончать эту затянувшуюся драму! Больше у отца нет выбора, Хуан мертв, а потому он, Чезаре, наконец-то свободен.
— Но скоро не будет.
Кардинал поднялся на ноги и, не обернувшись на сестру, пошел за своим плащом.
Она смотрела с грустью, как он накинул на плечи плащ и, взяв шпагу, направился к двери. Лукреция совсем не собиралась задерживать его, но Чезаре сам остановился у двери. Опустив голову, он медлил, и тогда она не выдержала.
— Чезаре.
Мужчина молча оглянулся.
— Подожди. — сердце тоскливо ныло, не желая отпускать, — Не уходи.
Он молчал и почти не шевелился, только рука сильнее сжалась на эфесе шпаги, словно только в ней могла найти опору.
— Ты не понимаешь… — начала тихо Лукреция, не отводя глаз, — Я должна полюбить его.
В голосе легкой капелью прозвучали слезы, тихие, обреченные, совсем не такие, какие зачастую находились у нее. То был взрыв, крик, плач, порой требовательный, порой безысходный, но плач, а в этих была боль, невыплаканная и застывшая.
— Должна полюбить, — повторила упрямо, словно для себя.
— Иначе я просто сойду с ума.
— Нет, сестренка, с ума схожу я, — невесело усмехнувшись, сказал он.
Чезаре повернулся к ней, словно открывая грудь для новой боли, поднял голову, откидывая волосы назад:
— Ты будешь счастлива.
Двери давно уже закрылись за ушедшим братом, а маленькая женщина так и осталась сидеть на кровати, смотря в пустоту.
— Когда-нибудь в другой жизни… — беззвучно прошептали побелевшие ее губы.
Лукреция* — женская форма римского мужского имени Лукреций, которое произошло от слова “lux”, означающего “свет”.
соттовесте ** — узкая куртка без рукавов или с рукавами.
Хуан*** — Джованни Борджиа, второй герцог Гандия и Сесса из рода Борджиа, первый сын папы римского Александра VI (в миру Родриго Борджиа). Убит в 1497 году.
Савонарола**** — Джироламо Савонарола — итальянский священник, казнен как еретик в 1498 году
Автор: Дея (Ярославна)
Фэндом: Борджиа (Канада)
Пэйринг или персонажи: Cezare\Lucrezia
Рейтинг: PG-13
Предупреждение: Написано исключительно под впечатлением от сериала «Борджиа» (Канада)
под аккомпанемент Канцлера Ги
Предупреждение 2: К историческим лицам никакого отношения не имеет.
Предупреждение 3: Мое видение сцены в спальне в конце 2 сезона...
Шаги гулко разлетались по пустым коридорам папского дворца. Он снова торопился, не обращая внимания на осторожность. Как только становилось невыносимо, и его накрывало тяжелой пеленой отчаяние, он знал, что делать.
С ней всегда становилось легче. Она одна умела примирить его с миром, показать ему жизнь, в которой не было так больно, снова научить терпеть. Ради отца, ради семьи, ради нее.
Вот и теперь он шел туда, где была она, его сестра, его Лукреция*.
— Синьора у себя? — не глянув на служанку и не останавливаясь, спросил Чезаре.
— Госпожа в спальной, Ваше Преосвященство. Доложить? — вытирая на ходу руки о передник, спросила служанка.
— Нет.
Глядя вслед кардиналу, который предпочитал не носить сутану, девушка только головой покачала да истово перекрестилась. Вот ведь нравы! И правду мать говорила — в Риме одно распутство.
Опять он не подумал, дал повод болтать, станут теперь судачить на всех площадях, как молодой не по годам кардинал посещает сестру в ее спальне. Снова не вспомнил о правилах поведения, о репутации, о чести семьи.
Ну и что! Он брат ей, кто поверит в досужие домыслы глупых служанок, да развратных клириков?
Она уже почти спала, и лежала в домашнем халате, читая какие-то листы бумаги. Постучав и войдя, он остановился на пороге, облокотившись о косяк, впитывая в себя тишину и покой ее комнаты. Лукреция приподнялась на локтях и посмотрела на него, застывшего у двери.
— Трудный день? — спросила негромко.
Ее голос был тих, и в нем совсем не было слышно привычной веселой дерзости, видимо, и у нее сегодня выдался день не из легких. Он вздохнул, не отрывая глаз от родного лица.
— Трудный, — согласился Чезаре, отрываясь от двери, и спросил, — Что читаешь?
— Да, ерунда, — моментально ставшая ненужной бумага полетела в сторону, — Аккольчи. Иди сюда.
В этом жесте она вся — нежная, порывистая, открытая. Такой, какой он ее знал с младенчества — доверчивая девочка, готовая вместе с ним с одинаковой преданностью готовить сюрприз для матери и прятать соттовесте ** Хуана***.
Чезаре улыбнулся и, рванув тесемки плаща, отстегнул шпагу. Подойдя, сел на край кровати и заглянул в глаза, отыскивая там свет, который был ему так нужен. Сестра молчала, ждала его слов. А у молодого Борджиа слова-то как раз и закончились, оставив после себя только горечь и боль.
— Сегодня на площади мы сожгли Савонаролу****… — признался он и замолчал, не сводя с нее глаз, словно готовясь выслушать ее вердикт.
Лукреция медленно выдохнула, будто не дышала, пока он не рассказал о своей боли и, опускаясь на кровать, устремляя взгляд в вверх, протянула руку, обнимая его пальцы.
— Он был еретик, — сестра попробовала найти слова утешения.
Ответом был только вздох, который закончился сокрушительным молчанием. У них всегда так получалось, словно в молчании они находили ответы на все свои вопросы, словно там, в безмолвии, они отыскивали силы, чтобы жить дальше.
Чезаре сегодня снова предал, пойдя на сделку с совестью и все ради семьи. Ради семьи он научился лгать, подкупать, шантажировать… даже убивать. Ради семьи он стал священником, и они с братом грабили и без того небогатые приходы своих земель, ради семьи он убивал невинных людей по нелепой случайности ставшие вдруг опасными свидетелями, ради семьи она вышла замуж …
Он резко выдохнул, и опустился на кровать, уютно устроив голову на ее коленях. Всякий раз, как только воспоминания об этом всплывали, оформляясь в его голове связанными предложениями, сердце пропускало удар, а к горлу подкатывал удушающий комок ярости. Он до сих пор не мог понять, как допустил, как позволил свершиться всему тому, что произошло с ней.
Словно почувствовав, как заледенела его рука, под ее пальцами, Лукреция спросила:
— О чем думаешь?
— Да так, — вздохнул Чезаре, не стоит ей знать, что твориться у него в голове.
— Что бы там ни произошло, Чезаре, что бы ты не сделал, я знаю, ты пошел на это ради семьи, — тихо и твердо сказала она.
— Ради семьи, — эхом отозвался кардинал, мимолетно удивляясь схожести ее слов со своими мыслями.
Да, ради семьи.
Но разве «семья» — это не они все? Отец каждый раз говорил, повторяя как заклинания, оправдывая все свои поступки, но разве они стали счастливее от того, что делал он? Или они стали счастливее от того, что совершал уже сам Чезаре? Нет… все это амбиции, только лишь слепое желание подчинять и властвовать.
Тишина снова обступила их, подавляя слова. И они оба погрузились в это молчание, в котором было так хорошо и так безопасно.
— А я снова должна выйти замуж? — вдруг спросила Лукреция, когда казалось, что слова уже не вернуться в эту маленькую комнату в великом Ватикане.
Сердце отозвалось болью, и он на секунду закрыл глаза, стиснув зубы, заставляя себя молчать.
Где найти слова? Как подобрать нужные оправдания? В чем найти опору, чтобы утешить? И почему она должна расплачиваться в политических играх отца?
Ему потребовалось несколько секунд, чтобы затолкать в себя рвавшийся наружу крик и оседлать свои чувства.
— Да, надо. Отцу нужны союзники, — он очень старался быть убедительным.
— Опять союзники, — склонив голову, попыталась заглянуть ему в лицо, — Это лишь жажда власти, Чезаре.
Он встретился с ней обманчиво спокойным, уверенным взглядом, — Ты не права. Это не просто амбиции нашего отца, он хочет объединения всех земель.
Мужчина приподнялся на локте и продолжил, — Если удастся уговорить Сфорца и Медичи объединиться под властью одного, если Неаполь удастся держать под контролем, ты представляешь, какой может стать страна?
— Какой? — Лукреция слабо улыбнулась.
— Ты же видела, как живут люди в городе, ты думаешь, крестьянам в провинциях лучше?
Он поцеловал ее руку и снова опустил голову на колени сестры.
— И кому, как не Риму стать центром всех этих земель?
— Перестань, я не могу больше слышать о политике, — капризно нахмурив брови, прервала его Лукреция, — Скажи лучше, ты, в самом деле, ничего не знаешь об убийцах Хуана?
Он поднес к губам ее пальцы и легонько поцеловал нежные подушечки с острыми ноготками.
— Нет, — снова ложь.
— Я молилась сегодня Святой Деве Марии, — призналась Лукреция, — Иногда мне кажется, что я живу какую-то ненастоящую жизнь. Я не могу так больше.
Ее голос приобрел, наконец, обычное звучание силы, добавил настойчивости. Рука ее замерла.
Он молчал. Сегодня все его старания кажутся фальшивыми, и ему больше нечем успокоить ее. Он больше не знает, что может дать, кроме совсем маленькой, невинной ласки.
Нежно проведя кончиками пальцев по тыльной стороне ее кисти, Чезаре снова подчинил себе ее пальцы, возвращая мягкость и податливость. Секунду поколебавшись, они дрогнули и, оживая, заскользили по твердой коже его рук, замерли у запястья, прошлись по бугоркам старых мозолей, оставленных эфесом и поводьями.
Их руки были честнее их самих.
— Чезаре.
— Да, сестренка, — только на это и хватило сил.
— Можно тебя спросить? — она снова тиха, как когда-то в детстве.
— Проси и я сделаю.
Так было всегда, так навсегда и останется.
— Знаешь, я хочу замуж, — неуверенно начала она, как будто опасаясь его возражений.
И вдруг мужчина улыбнулся, боясь поверить своей догадке, — Как скажешь.
Повернувшись к ней, и приподнимаясь на руке, он увидел совсем неожиданно близкое, теплое солнце.
— Раз уж я обещал, — заглянул в ее глаза и не найдя там препятствий, продолжил, — Мы убежим, изменим имена, — солнце становилось все ближе, все ослепительней, и легкий бриз ласкал лицо, — Будем жить в маленькой рыбацкой деревушке на берегу моря.
От этого близкого солнца и нежного ветра, у Чезаре сбилось дыхание, но он продолжил, – И никто не узнает кто мы такие.
Легкий смех Лукреции остановил его.
— За Альфонсо.
Солнце померкло, а нежный бриз дохнул севером.
— Да, — он сглотнул подступивший к горлу комок, прижал губы к ее руке, – Да, я понял.
Собираясь с мыслями, поднял на нее глаза, — Ты хочешь, что бы Я обвенчал вас?
Он намеренно выделил это «я», словно пытаясь понять какой смысл вообще во всей его жизни. Он уже проходил это — ее свадьбу и помнит, как это невыносимо, немыслимо, невозможно больно.
— Да, — Лукреция ничего не замечала и, все так же, доверчиво смотрела в глаза.
Сокрушительная, необъяснимая ревность накрывает его. Сил, на то, чтобы смотреть в ее лицо больше нет, и Чезаре откидывается назад, устремляя взгляд в парчовый балдахин кровати.
— Любишь его? — слова звучат почти холодно и резко.
Глупый вопрос. Не стоило задавать.
— Он очень хороший, — Лукреция все еще пытается удержать его пальцы, — Думаю, что полюблю.
Наверное, надо справиться с голосом, который моментально утратил мягкость. Надо взять себя в руки и сказать, что-нибудь разумное, достойное такой минуты. Надо хотя бы делать видимость невозмутимости.
— Из него выйдет хороший муж.
Забавно, он говорит это для нее, или пытается примириться с собой? Дорого бы он отдал, что бы понять. Ведь, в сущности, она права, рано или поздно все равно придется соглашаться на брак, так чем плох этот? И почему ему кажется противоестественным ее желание?
В прошлый раз, кажется, было легче, то ли он был моложе, то ли она не была знакома с женихом. Теперь все наоборот. Теперь почти нет тревоги за нее, за то поселилась тревога за себя, за свое место в ее сердце.
И все же ревность не отпускала, не сдавала свои бастионы, не слушала разума. Мужчина поднялся и сел спиной к сестре. Смотреть не нее сейчас казалось невозможным.
— Не могу венчать вас.
— Мне бы этого хотелось, — она все еще не понимает что делает с ним.
— На моих руках слишком много, — проклятый комок в горле все не проходил, — Крови.
Чезаре Борджиа лгал, пытаясь найти разумные доводы, — Что бы венчать вас, таких невинных.
— Но на них перстень кардинала, — сестра тоже поднялась и устроилась за его спиной.
— Пока это так.
Пора уже закончать эту затянувшуюся драму! Больше у отца нет выбора, Хуан мертв, а потому он, Чезаре, наконец-то свободен.
— Но скоро не будет.
Кардинал поднялся на ноги и, не обернувшись на сестру, пошел за своим плащом.
Она смотрела с грустью, как он накинул на плечи плащ и, взяв шпагу, направился к двери. Лукреция совсем не собиралась задерживать его, но Чезаре сам остановился у двери. Опустив голову, он медлил, и тогда она не выдержала.
— Чезаре.
Мужчина молча оглянулся.
— Подожди. — сердце тоскливо ныло, не желая отпускать, — Не уходи.
Он молчал и почти не шевелился, только рука сильнее сжалась на эфесе шпаги, словно только в ней могла найти опору.
— Ты не понимаешь… — начала тихо Лукреция, не отводя глаз, — Я должна полюбить его.
В голосе легкой капелью прозвучали слезы, тихие, обреченные, совсем не такие, какие зачастую находились у нее. То был взрыв, крик, плач, порой требовательный, порой безысходный, но плач, а в этих была боль, невыплаканная и застывшая.
— Должна полюбить, — повторила упрямо, словно для себя.
— Иначе я просто сойду с ума.
— Нет, сестренка, с ума схожу я, — невесело усмехнувшись, сказал он.
Чезаре повернулся к ней, словно открывая грудь для новой боли, поднял голову, откидывая волосы назад:
— Ты будешь счастлива.
Двери давно уже закрылись за ушедшим братом, а маленькая женщина так и осталась сидеть на кровати, смотря в пустоту.
— Когда-нибудь в другой жизни… — беззвучно прошептали побелевшие ее губы.
Лукреция* — женская форма римского мужского имени Лукреций, которое произошло от слова “lux”, означающего “свет”.
соттовесте ** — узкая куртка без рукавов или с рукавами.
Хуан*** — Джованни Борджиа, второй герцог Гандия и Сесса из рода Борджиа, первый сын папы римского Александра VI (в миру Родриго Борджиа). Убит в 1497 году.
Савонарола**** — Джироламо Савонарола — итальянский священник, казнен как еретик в 1498 году
Изменено: - 03.08.2015 09:46:32
